Взмокший от напряжения Беннет попытался ответить:

— Мой отец сражался и погиб на фронтах Второй мировой войны, потому что испытывал уважение к стране, за которую воевал. А на его голову вылилось больше дерьма, чем любой из вас может даже представить. Не только негритянские воинские части или туалеты «только для белых», но даже такое: если кто-то из его солдат получал ранение, то Красный Крест вливал ему негритянскую кровь. Тем не менее накануне своей смерти он написал мне, что видел такие зверства фашистов, какие нашему народу и не снились. Он видел нацистские лагеря смерти…

Его прервал град оскорблений.

— Что за чушь он там мелет!

— Гитлер мог бы сработать получше! Меньше евреев осталось бы!

Беннет чувствовал, что теряет самообладание. Но он должен был закончить.

— После смерти отца меня усыновила еврейская семья. Оба были нацистскими узниками. У них на глазах увели в газовую камеру их маленькую дочку, а всех других родственников сожгли в крематории. Кто-нибудь из вас испытывал нечто подобное?

С пересохшим ртом и мокрыми от слез щеками он заставил себя договорить:

— Я пришел сюда, чтобы сказать: у нас, негров, нет монополии на страдания. И не каждый еврей — наш враг. Если же мы станем так думать, то превратимся в злейших врагов для самих себя.

После паузы он тихо сказал:

— Задумайтесь над этим, братья!

Беннет заставил себя смотреть прямо на слушателей в ожидании их реакции. Все застыли в оцепенении. В целой комнате, казалось, двигались лишь его руки — тряслись от нервного возбуждения.

Наконец председательствующий безучастным тоном спросил:

— Какие будут комментарии?

В задних рядах поднялась рука.

— Я хочу сказать нашему высокому гостю: пошел ты! И все жиды тоже!

Хотя толпа оставалась неподвижной, Беннету вдруг сделалось страшно. У него появилось жутковатое ощущение отстраненности, словно он видел все происходящее в кривом зеркале.

Он медленно двинулся к двери, и люди расступались перед ним, как Красное море перед народом Израилевым.

Барни узнал новость, придя в клинику. Один из младших ординаторов, Джон Уорнер, подбежал к нему со словами:

— Ливингстон, ты сегодня «Таймс» читал?

— Нет, — сухо ответил тот. — Мы что, установили новый рекорд в сбрасывании на детей напалмовых бомб?

Джон, хотя и был ярым сторонником республиканских ястребов, пропустил его шпильку мимо ушей.

— Ты ведь учился с Питером Уайманом?

— Да, — сказал Барни, — но отнюдь не горжусь этим.

— А теперь будешь! — заявил ординатор. — Вот, смотри.

Он протянул Барни газету. В нижнем левом углу была фотография Питера в белом халате. На его лице, как обычно, сияла самодовольная улыбка, хотя шевелюра изрядно поредела.

Статья гласила: «Найдена разгадка структуры раковой клетки». И подзаголовок: «Молодой гарвардский исследователь изобретает новаторскую методику в генной инженерии».

Барни почитал материал и подумал: «Он ведь нам всегда твердил, какой он умный. Может, мы напрасно не верили в это? Вот ведь, пишут, у него уже шестнадцать печатных работ и миллион рефератов. Однако и покрасоваться на публике он любит: ведь его открытие будет официально опубликовано только через полгода. Выходит, он созвал пресс-конференцию, чтобы дать Нобелевскому комитету время запомнить его фамилию… Но, видать, не все у Питера гладко. О жене и детях-то — нигде ни слова!»

Но тут Барни отчитал самого себя:

«А ты-то кто такой, доктор Ливингстон, чтобы кидать камни? У тебя-то разве есть жена и дети?»

На что тут же мысленно ответил: «Погоди, дай срок. Мне надо закончить ординатуру и начать свою практику. А кроме того, я уже почти женат».

Как раз в этот вечер Барни планировал сделать Эмили предложение.

Их бурный роман вылился в поездки на спортивные соревнования по всей Америке: футбол, баскетбол, бокс, бейсбол, хоккей, теннис. Они добрались даже до Европы. В августе на соревнованиях по легкой атлетике в Мальмё, в Швеции, ему удалось два дня провести в беседах со знаменитым «железным человеком» — Эмилем Затопеком, и теперь у него был материал для последней главы книги.

Между Барни и Эмили царило полное согласие и взаимопонимание. Даже трусцой они бегали в одни и те же часы.

Если их брак и не станет одним из тех, что свершаются на небесах, то он все равно будет прочным, как широко разрекламированные современные сплавы.

Барни устал налаживать личную жизнь другим людям и решил заняться собственной. Тем более что год назад, на свадьбе Уоррена с Бернис (Банни) Липтон, тоже без пяти минут юристкой, он выдержал немало насмешек.

У них с Эмили были прекрасные отношения, открытые и честные. Наслаждаясь обществом друг друга, каждый из них имел и собственную интересную и содержательную жизнь. И это должно было придать их союзу ту гармоничность, к которой неизменно стремится супружество и которой так редко достигает.

Сегодня, посмотрев, как «Лейкерс» делают отбивную из «Никс», они ужинали у Эмили дома. Меню состояло из самых вкусных вещей, взятых навынос из ресторана «Забар», так что Барни оставалось только охладить вино и открыть бутылку. Наполнив бокалы, он произнес тост:

— Пусть мы всегда будем счастливы. Точнее, пусть всегда будет Эмили!

— «Всегда» — это когда? — улыбнулась она.

— После свадьбы.

Она не донесла бокал до рта. И хотя она постаралась это скрыть, Барни заметил, что Эмили вдруг погрустнела.

— Эм, в чем дело? Я что-то не так сказал?

Она кивнула:

— Свадьба — это…

— Плохое слово? — закончил за нее Барни.

— Для меня — да. Я думаю, ты будешь чудесным мужем.

— Но почему я не могу стать чудесным мужем для тебя?

Эмили потупила взор и покачала головой.

— Нет, Барни, нет, — повторяла она, — ничего из этого не выйдет.

Ему в голову вдруг пришла страшная догадка.

— У тебя есть кто-то еще?

— Нет-нет! — бросилась уверять она.

— А разве ты не испытываешь ко мне никаких чувств?

— Конечно испытываю. Неужели об этом нужно спрашивать?

— Тогда почему, Эмили? Почему?

Она сделала глоток и ответила:

— Я не могу быть женой. Я безжалостна, эгоистична и амбициозна.

И девушка, только что обвинившая себя в бесчувственности и жестокости, разрыдалась в голос.